Геннадий Михасенко - Милый Эп[Книжное изд.]

Теряясь в догадках и мучаясь непониманием, я придвинул журнальный столик, сел напротив Вали, открыл учебник и, низко наклонив голову, начал читать, но голос мой пересекался, и глаза туманились. Валя закрыла текст рукой и вздохнула:

— Эп, так не пойдет! — Я поднял голову. Увидев мое лицо, Валя медленно свела свои брови шалашиком и тихо спросила: — Ты хочешь поцеловать меня?

— Да, — одним дыханием ответил я.

— Ну, поцелуй.

И склонилась ко мне. Я застыл на миг, потом быстро поцеловал ее и задохнулся. От внезапной легкости у меня выступили слезы. Я вскочил и отошел к столу проморгаться. Чувствуя стыд и радость, я вставил Мёбиусу в рот выпавшую шпаргалку и вернулся, конфузливо улыбаясь.

Валя ласково кивнула.

— Не сердись, Эп! Все в порядке.

Читал я все равно скверно, зато с удовольствием, но Валя разбила меня в пух и прах. Замечания в общем-то сводились к одному: английский текст я читаю по-русски. Для простоты разбора она взяла три ошибки: герундивное окочание — ing, которое у меня звучало как «инг», в то время как надо лишь «и…», а остальное— через нос; звук «th», который я выдавал за чистокровное русское «з»; и, наконец, «i» после согласных, потому что «see» — это не «сы», а «си», причем «с» должно оставаться твердым. Чтобы я тоньше прочувствовал ущерб своего произношения, Валя попросила записать на магнитофон ее и мое чтение отдельных фраз. Сам себя я часто прослушивал и не то, чтобы восторгался своей тарабарщиной, но мне было как-то приятно, что вот я, русский пацан, шпарю по-аглицки, пусть непутево, но уж не до такой степени, чтобы настоящий англичанин не понял, ведь есть у них и заики, и шепелявые, которых они как-то же понимают, но лишь тут, в сравнении, грустно убедился, что я беспросветный варвар…

Вместо получаса первый урок длился полтора часа, да и то нас прервали — позвали есть. Валя навострилась было убежать домой, но папа поймал ее за руку.

— Куда?. Аскольд, в чем дело?

— Не пускать! — сказал я.

— И не подумаю! Валя, ты сегодня наша с Риммой Михайловной гостья! Пусть Оська — недотепа, но мы — люди симпатичные! — заверил отец и повел разулыбавшуюся Валю в гостиную.

— Ты бы вот, симпатичный, бороду сбрил, — ввернула мама, — а то пугаешь людей, как леший.

— А что, плохая борода?.. Валя, она тебе не нравится? Скажи нет и давай ножницы!

— Скажи, скажи, Валюша! — подзадорила мама. — Поймаем его на слове, а то он все увиливает!

Валя повернулась к отцу и, оценивающе оглядев его, авторитетно заключила:

— Зачем же? Прекрасная борода. И она вам, Алексей Владимирович, очень идет. Я даже догадываюсь почему. У вас продолговатый нос, не совсем по лицу, а борода удлиняет лицо, и все становится нормальным.

— Разве? — удивился отец, пощупывая нос и бороду. — Вот не подозревал, что борода мне и теоретически положена. Так что, Римма Михайловна, прошу любить и жаловать!

Мама махнула рукой.

— Да носи ты ее, носи свою метлу, только следи, чтобы она псиной не пахла!

Валя чуть хохотнула, а я нервно поморщился. Меня бы сейчас и Никулин не рассмешил, такая во мне сидела настороженность. Будь я уверен, что весь обед пройдет в веселье и смехе, я бы, может, и расслабился, но, к сожалению, я был уверен в обратном, что родителям не до одних только шуток, когда к сыну пришла не просто девочка и не просто по делу — уж это-то они понимали И мне ужасно хотелось, чтобы они понравились друг другу, поэтому я боялся за них за всех — как бы кто-нибудь ни сказал или сделал чего-то такого, что смутило бы или обидело кого. Особенно я опасался, конечно, за маму. Она любила затевать скользкие разговоры, чтобы прозондировать моих друзей, как будто они были пришельцами из других миров и могли занести в наш якобы стерильный дом неведомую заразу.

Мы сели крест накрест, молодые и взрослые. Отец разложил салаг. Есть я не хотел совершенно, но решил проявить волчий аппетит, чтобы мама не придралась и не спросила опять, как у меня дела с утренним стулом.

Вилки затюкали по блюдцам.

Валя клевала: отдельно горошины, отдельно кубики колбасы, отдельно кубики картошки. Мама торопилась, но привычке. Папа ел крупно и аккуратно, чтобы ни крошки с губ не сорвалось, иначе все будет в бороде. Молчали. Молчание меня тревожило, как и разговор. Быстрее всех прикончив салат, папа, убедившись, что борода в порядке, спросил:

— Валя, а не замаял тебя Аскольд?

— Что вы! Он на лету хватает!

— Почему же он в школе не хватает на лету? — слукавил отец, но спохватившись, что ария немножко не из той оперы, быстро продолжил: — Да-а, жуткое дело — чужой язык!.. Я, например, немецкий шесть лет в школе долдонил да пять в институте, а в прошлом году отправили меня в ГДР опытом делиться — со стыда сгорел. Ни бэ ни мэ! Вот ведь какая кирилломефодика!.. А русский взять?.. Для иностранца это такая филькина грамота, какой свет не видел!.. Не зря один узбек жаловался, мол, русский ясык ошень трудный; серковь стоит — сапор, доски у дома — сапор, жифот болит — тоже сапор! Ошень трудный!

Все посмеялись. Я тоже хмыкнул для приличия, отметив, что пока застолье идет сносно.

— А знаете, есть, наверно, какое-то общешкольное отношение к иностранному, и его трудно изменить, — сказала Валя.

— Возможно, — согласился папа. — Даже наверняка. Вот у нас, на заводах, сплошь и рядом встречается такая вещь: не идет изделие — и все! Техническая сторона решена полностью, а не идет. Отношение! Пока не переломишь отношение — не жди успеха. Это ты, Валя, верно заметила.

Валя обрадованно подхватила:

— Конечно! А больше чем объяснить?.. Вот у Аскольда английский не любят, хотя сестра моя, по-моему, отличный преподаватель, а вот у нас, в седьмой, любят!

 — Валя, а ты разве в седьмой учишься? — спросила мама.

— Да.

— Это не у вас перед новым годом десятиклассница родила?

Пожалуйста, зонд пущен!

Странно, что именно вот такие любовно-свадебко-родильные разговоры вспыхивают вокруг меня в последнее время на каждом шагу. Тут не хочешь, да задумаешься об отношениях между мужчинами и женщинами. Но одно дело думать, другое — говорить… Я кинул испуганный "взгляд сперва на маму, потом искоса на Валю, которая, ничуть не смутившись, отозвалась:

— У нас… Ох, и шума было!

— Еще бы!

— А почему? Родила она не просто так.

— Просто так никто, Валюша, не рожает!

— Ну, я имею в виду, что у нее есть муж, одноклассник. Не настоящий, конечно, муж, а друг. Они пока не расписаны, но вот-вот. И у них любовь. —

Мама гмыкнула. — Вы не верите, Римма Михайловна, что в десятом классе может быть любовь?

— Почему же, верю. Любовь может быть и даже необходима. Но у любви есть ступеньки, лестничные площадки, этажи, наконец! Любовь — это, если угодно, небоскреб, на который нужно умело подняться! — выговорила мама и повернулась к отцу. — Алексей Владимирович, это правильно по-инженерному?

Чуть пожав плечами, папа ответил:

— По-инженерному-то правильно…

— Ой, не знаю! — горячо вздохнула Валя, прикрыв ладонью глаза и тут же убрав руку. — По-моему, если любовь это небоскреб, то, пусть это и неправильно по-инженерному, никаких там ступенек и этажей нет, а молниеносный лифт: раз — и на крыше!

— Да-да, — вроде бы поддакнула мама, — так и эти ребятки решили: раз — и на крыше, два — и ребенок!

— А разве это плохо — маленький гражданчик? — удивилась Валя.

— Гражданчиков выращивают граждане, а не зеленые стручки, у которых едва проклюнулось чувство, первенькое, чистенькое как в него — бух! — пеленки и горшки!.. Глупо, отвратительно и дико!.. В голове сквозняк с транзисторным свистом, танцульки, хиханьки да хаханьки, а на руках ребенок. Это нелепость! И этот мальчишка вот-вот, зажавши уши, и без оглядки удерет от своей возлюбленной! — сурово закончила мама.

Валя потупившись сказала:

— Да, он на время вернулся к своим.

— Уже? Вот видите!

— Это чтобы десятый закончить, — торопливо и неуверенно пояснила Валя.

— Ага! — воскликнула мама. — Ему, значит, надо десятый закончить, а на нее плевать?.. Вот так она, дитя в квадрате, и останется на бобах: с ребенком, без мужа и без образования!.. Далеко ходить не надо, вон, под нами, юная клушка сидит! Девочка, цветочек, а уже мать-одиночка! — Словно специально дождавшись этого момента, чтобы образней подкрепить мамину мысль, у Ведьмановых заиграло пианино. — Пожалуйста, тоску разгоняет!.. А вашей совсем худо. Ну, куда она теперь с девятью классами, с этим огарком?

— У вас, Римма Михайловна, очень мрачный взгляд на жизнь, — тихо сказала Валя.

— Не мрачный, Валюта, а точный!

Мне был до стыда неприятен этот спор, я силился вмешаться, но не находил никаких контрмыслей и спасительно глянул на отца. Его, наверно, сейчас беспокоил не столько любовный небоскреб, сколько треснутые цокольные панели, из-за которых ему грозила тюремная решетка, но тем не менее папа, кажется, внимательно слушал разговор. Поймав мой тревожный взгляд, он кивнул мне, постучал вилкой о блюдце и сказал: